Прадед мой, Партала Николай Емельянович, умер, когда мне было 4 года, и его историю я знаю только по обрывочным рассказам. Служить прадедушке довелось не очень долго, но он успел получить Орден Отечественной войны II степени, потом попал в плен. Его и других пленных угнали в Германию, где они строили какие-то дамбы, рыли каналы. Относились к ним вроде бы терпимо, но кормили очень плохо. Дома у нас хранится вещь, которая прошла с прадедом Колей весь путь от начала войны и до возвращения домой, - это тяжёлая самодельная ложка со стёсанным краем. Металл стёрся от того, что ложкой приходилось выскребать стенки котла, чтобы не терять даже каплю драгоценной еды. 
Иногда в лагерь военнопленных приходили немцы, которым требовались квалифицированные работники. Прадедушка был очень хорошим сапожником, так что через какое-то время его забрали на обувное производство. К квалифицированным кадрам относились лучше, чем к чернорабочим, так что жилось, в целом, неплохо. Во всяком случае, можно было хотя бы заниматься любимой работой. Но неволя есть неволя, а на Украине, в маленьком селе Осиповка ждала жена Маша, поэтому прадед сговорился с другим пленным и однажды они сбежали. Какое-то время шли вместе, потом разделились и каждый пошёл своей дорогой. До Украины прадед добирался почти год. Шёл окольными путями, прятался. Пока дошёл, закончилась война. Что интересно и по-своему забавно - сбегая, прадед умудрился украсть с производства кое-какое оборудование и материалы и всю дорогу от Германии до Украины упорно тащил свою ношу. Но уж очень качественными были немецкие инструменты и подмётки, оставлять их было жаль. Прадедушка говорил "Я этим гадам обувь шил, а надо было им ноги в железные сапоги заковывать. Пусть теперь их инструмент нашим людям послужит, я на нём для наших людей буду такую справную обувь шить, чтоб не стыдно было ходить по мирной земле".
Вот такая история. Очень жаль, что я не успела услышать её от самого прадеда. Но я всегда его вспоминаю, когда смотрю на стёсанную ложку.

Ещё помню, что прадед моей подруги мог спать, сидя на корточках. Он был в концлагере, где в бараки набивали столько людей, что некак было лечь, поэтому спали стоя или сидя. Настолько страшной и жуткой была эта память тела о нечеловеческих условиях, что она не оставила человека до конца его жизни.
А бабушка другой подруги рассказывала, как через их село гнали пленных немцев. В селе почти все мужчины были на фронте, многие к тому времени были уже убиты. У ворот стояли одни женщины, дети, старики и инвалиды и смотрели на проходящую по улице колонну оборванных и грязных людей. Немцы просили есть. А женщины молча, глядя им в глаза, подходили, совали в руки куски хлеба и так же молча уходили. Это было страшнее, чем проклятия и слова ненависти.