Эта история приключилась одной темной-темной ночью, когда луну застлали сливовые пологи облаков, а звезды сквозь них нет-нет да проглядывали на Землю. Тогда совы еще привыкли спать по ночам, и поля, полные буйной пшеницы, и долины, где травы упорно поднимались к солнцу, нашептывали им ласковые колыбельные.

Мудрый старый филин дремал в дупле раскидистого дерева глубоко в лесу, и шепот трав мягко вторил его размеренному дыханию. И ничто не предвещало нарушения спокойствия, если бы ночную тишь внезапно не разорвало пронзительное совиное уханье. Филин встрепенулся, непонимающе оглядел свое жилище, выстеленную сосновыми уголками и россыпью сухих прутов, и высунул голову наружу. Кому это там не спится, кто победокурить решил?

Уханье повторилось, громкое и… словно призывно. Филин мотнул головой, повел затекшими крыльями и тяжело взлетел, раскинув огромные серые крылья. Он парил меж деревьев, тесно переплетших ветви, чувствовал, как маховые перья пружинят, ловя воздушные потоки. И так филину сделалось хорошо, так спокойно, что он и забыл, зачем вылетел в ночь из уютного дупла, когда всем порядочным птицам уже давно полагалось спать.

А нарушитель ночного спокойствия мерно покачивался на ветви и, мерцая во тьме огромными оранжево-желтыми глазами, пронзительно ухал. Старый филин опустился рядом с ним, вцепился когтями за кору.

— Ты чего это тут, — недовольно протянул он, покосившись на сову, — ухаешь? Птицам спать мешаешь?

Сова с любопытством склонила голову и ответила:

— Я и не мешаю. Вы, вон, тоже птица — а не спите ведь.

— Теперь — не сплю, — разозлился филин. Он никогда еще не видел такой странной совы. С коричневато-бурым оперением, спокойную и, наверное, даже немного мечтательную. — Ты же меня разбудила.

Но гневаться как-то разом перехотелось, и слова прозвучали несколько неуверенно. Филин даже сам удивился нежданно взявшейся робости. Он же прилетел сюда, чтобы пристыдить нарушителя спокойствия — а теперь что?..

— Тогда, раз вы все равно уже не спите, может, полетаем? — предложила сова, и в огромных глазах ее отразились звезды. — Меня зовут Айюми, а тебя?

И с тех пор всегда и везде они были вместе. Ночные полеты, прежде бывшие такой странной, диковинной редкостью, вошли в привычную жизнь филина как нечто неотделимое. Другие птицы с удивлением смотрели на чудаков, что днем устало спали в своем дупле, обнявшись крыльями, а ночью, стоило только солнцу скрыться за кромкой мира, пускались в полет.

Когда темнота окутывала мир, когда тени удлинялись, и мир исчезал под их плотным пологом, филин летал вместе с Айюми и видел луну, белой рябью плывущую на водной глади озер, рек и ручьев, видел пронзительную синеву неба, усеянного россыпью звезд, будто бисером. Он поражался: и как раньше только мог не замечать такой красоты, от которой его душа наполнялась невиданным теплом и радостью?

Айюми парила рядом, крыло к крылу с ним, и в ее глазах восторженно переливался мириадами невероятных цветов целый мир.